Клементина Ширшова И были боги. Стихотворения. — М.: «Буки-Веди», 2018. — 80 с. ISBN 978-5-4334-0304-8
Составитель Андрей Фамицкий
В оформлении обложки использована картина Никодима Лейбгама.
Небезопасный квест
Первая книга Клементины Ширшивой — «небесовый снаряд» — почти рискованный опыт. Открыть перенаселенный мир, говорящий густым плотным языком, пронизанный молниями импульсов («семицветных детей»), которые порой будто плавят слова, делая из двух одно — заранее быть готовым к критике и недовольству. Они будут — потому что этот мир есть. Он состоялся как словесное мироздание, как космос. И это в книге главное — космичность. Поэт слышит и видит ее, а порой даже касается. Здесь каждое стихотворение — поступок, часть общего богослужения книги. Несмотря на то, что двадцать первый век.
Если провести невидимую границу между «поэзией, как я ее понимаю» и «тем, что считают поэзией молодые авторы», окажется, что для меня по ту сторону границы не стихи, а некий квест. Со своим сценарием, характерами и персонажами, с плотной причудливой речью. Автор охотно пишет тексты к этому квесту, и это очень любопытные тексты. Возникает некое подобие общего делания, светского богослужения, для которого каждый участник квеста «поэзия» пишет свой гимн, и этот гимн будет исполняться в определенный для него момент. Поворот следует за поворотом, конфликт разрушает идиллию, на смену конфликту приходит лирическое расслабление, но сценарий уже запущен и действует. Слова, приняв обновляющий душ, снова готовы к работе.
«И были боги» интересны тем, что здесь вполне квестовые тексты подобно живым существам реагируют на сквозняк, идущий «с той стороны». Что-то с самого начала идет не так. Сценарий начинает вибрировать, так что порой хочется сказать «стоп» и выключить компьютер. В этой небольшой дебютной книге есть драма взаимодействия дигитального мира, в котором большинство вещей обратимо, — с миром, где все вещи — последние, где ничего не возобновляется. Но без контакта нельзя. Безконтактность именно этим квестом не подразумевается.
Читатель, делая замечания то там, то здесь, идет по книге дальше, а она уводит глубже в дебри мира с потусторонними сквозняками. В самом начале книги идет стихотворение «Жрец», оформленное наподобие цикла, что придает ему еще большую ритуальную окраску. Куда глубже — там родина человечества, Древний Египет. По мере чтения становится ясно, что это не квестовый жрец и он не доволен сценарием. Он начинает его менять, и автор поддерживает его, хотя персонаж вышел из-под контроля. Древний Египет сменяется недавними воспоминаниями, которые так же далеки, как и он. И там, и там — тень небытия.
Если о книге можно сказать в общем, это скорее всего книга без потенциала для развития. В книге стихов «И были боги» нет ничего в общем. Есть конкретизированная в движениях слов и персонажей битва между дигитальным и не-дигитальным. Включено множество корпусов памяти с обеих сторон, но порой некоторые выгорают. Тогда строка как бы впадает в забвение. Квест иногда зависает — тогда сквозь плотные строки проступает чистая и человечная, прозрачно-эротическая печаль. Стихи здесь одновременно грозные и нежные. У них узнаваемый «завывающий» голос. Это вещунья, которой уже не нужно таиться.
В памяти и профетическом даре всегда есть нечто инфернальное. Человек боится помнить, он боится и пророчества. Однако инфернальное без сакрального невозможно. Квест под названием «И были боги» — о поисках и обретении сакрального, но и об инфернальном тоже. Потому это квест небезопасный.
Если бы зрелый автор, много переживший, выпустил на волю своих демонов, это было бы понятно: опыт может разорвать изнутри сознание. Но когда молодой автор выпускает бесов, которые стелются, повинуясь жреческой руке, он либо бравирует, либо транслятор. Либо пророк — пророчица. С вопросом к пророкам приходили в древнем мире только в крайнем случае.
Слово пророка — это поэзия как она есть, это слово-поступок. Мир дигитальный, избегая пиратских копий с самого себя (что можно посчитать профанацией) разумно отказывается от этих понятий, но полностью исключить их он не может. Это доля сакрального, а именно сакральное и дает человеку сильнейшее переживание момента — семи волков внутри или горящей кожи. «И были боги» в таком расположении вещей — не обращение к памяти, а устойчивое место (книга — как некое место) для взаимодействия дигитального и сакрального. Этим понятиям не примириться никогда. Но «боги» все еще в силе.
В заключение: люблю трудоемкую поэзию. В ней нет легковесной наглости удачливых стихов.
Наталия Черных
ЖРЕЦ
1
умертвят за то, что сорвал обряд
и не тронул агнца, сбежав из храма,
небесовый множественный снаряд
переплавит в магму мычанье стада,
но чужая вера — он это знал —
уже толщей серы, несвежей раной
проступает в стрекоте над барханом,
а уста отверзлись, рекут и мстят.
и слова оттуда идут, одни
смоляные, тёмные, а другие
светляков рассеянные огни
претворят собою миры иные,
отмечая горем гробницы вход,
именную летопись фараона,
направляя токи подземных вод,
уводящих строго во время оно.
жрец смотрел наверх и не мог понять:
колесница Бога, крылами рея
пронеслась тогда, разгоняя рать,
как решиться ныне в неё поверить.
он увидел язвы на теле дней
и когда взмолились на самом деле,
отказался жертвовать: «будь сильней,
мы добились чего хотели».
2
славься, Анубис, тело твоё в песках,
лико собачье, думы нечеловечьи
топишь очами, тянешь мои глаза,
но подпускаешь ближе, берёшь за плечи
зря научали, что беспримерно строг,
в зале пустом сидит неподкупный стражник
ты не таков, а чтобы сказать каков,
вижу, что слов моих не хватает даже
сколько ни длишься, столько миров с тобой,
чем ни спасаешь душу, того не знаем
вместе идём одни на последний бой
и под мечом карающим погибаем
смотрим на мор скотины, а по хлебам,
взращенным кровью, мухи ползут и жабы
в этой безродной тьме забываешь храм,
ближние лица только увидеть нам ли
видим поблёкший поочерёдный сон —
лепим чело из глины, кулак из стали
сколько веков и дней мы боролись, но
всяк под конец отчаялись и устали
я вопию к тебе через смертный грех,
выдранный с корнем в ноги упавший коготь
хочешь, возьми на ниточку для потех,
хочешь как единицу меня запомни
3
кто молчаливой верой укажет: верь
станет понятно более, чем теперь
если вглядеться в бурое чрево тучи
где-то другое дышит чужое я
тёплый папирус, лотос, его вода
солнечный диск небесного бога Ра
как человеку верить в себя, когда
столько всего бывает гораздо лучше
4
раз автобус уже не ходит
и в подземку билета нет,
получается нужно, вроде,
перед жизнью держать ответ.
а ответ не объявлен вовсе,
объявились иные тут,
будто что-то сейчас попросят
острый ножичек достают.
но вокруг первозданно тихо,
отмела, улеглась метель.
снег — оставшееся от лиха
в сотворения первый день.
за спиною рюкзак помятый
обеспечит учебный март.
в нем египта большая карта,
книга мёртвых и шоколад.
растворились в ночи видения,
дальше ищешь иной ответ:
почему нам дано спасение,
кто поставил его на свет?
а потом, засыпая дома,
с благодарностью: сохранил,
вспоминаешь, как над тобою
зажигаются фонари.
* * *
«в первый случай не разрешили ходить на пруд,
всё равно ты пошла, отняла у мальчика самопал
и стреляла, но я тебе предназначил труд,
записать сказал, дословно продиктовал.
во второй ты тоже стала чужое брать —
перессорила человека с его семьёй,
ещё хуже, просто — как ты могла опять?
но просила, и снова я остаюсь с тобой.
даже в третий, когда на всех начала молчать,
подражать кому пыталась — не говорю.
и тогда решился простить, мне не привыкать,
вновь тебе диктуя завтрашнюю зарю.
но сейчас, я уже сбиваюсь, в который раз,
ты ошиблась и ждёшь заключение от врача
от потока горячих слёз не смежая глаз
и, я вижу, тебя забыли твои друзья,
и ты просишь о чём-то, а думаешь не о том,
и не знаю даже — меня или больше нет.
пусть опять диктую, как ларчик не тем ключом,
так тебя не открыть, когда ускользаешь вне.
кто ответит, кто перехватит мой зов и крик
где, пока ты не слышишь, обрушится вал девятый?»
— бормотал в переходе, раскачиваясь, мужик,
а прохожие не понимали, что он — транслятор.
САМАЯ ДОЛГАЯ НОЧЬ
А.Г.
ни помянуть, ни вспомнить о годовщине
смерти отца, хотя никакой причины
не существует, чтобы забыть это.
как же мне стыдно
если бы ты знал
или можно было узнать
где ты.
возвратиться назад —
честный ад, который в нашем последнем доме
это сон и я быстро всё обыскала, кроме
дальней комнаты, где сидела наша семья
только, если вглядеться, вроде и не моя
это кто-то другой.
не теряюсь, тут же спрашиваю, где папа
а оно отвечает — там, наверху, за шкафом
под столом болтает ногой
ковыряет вилкой салат
притворяется, будто покойный брат
но — никто иной.
«и чего, сама иди туда, посмотри»
на самом чердаке дверь захлопнулась изнутри
я одна и чем громче растут голоса — умри,
не хочу, но быстрей иду.
досмертельная адская дрожь.
наконец подхожу, нахожу
белый шум.
только не прекращается сон.
душный запах тлена весом
превращается в тело, оно
начинает плясать и стонать
и становится стариком
заставляя столбом стоять
надувается серый плащ
развиваясь, хрустит, как хрящ
кто ты есть, не могу сказать
я боюсь
возле старческих ног по маленькому барашку
они прыгают и кусают его за ляжки
попадают в лужи копытцами, брызги-визги,
начинает накрапывать белый шум
не кончается сон.
так старик обернулся девушкой
на меня похожа, и всё же
не я немножко.
и бежит по лужам, кричит
отведу к твоему отцу-Эвридике
давай догоняй
мы сближаемся, остаёмся равновелики
зажимаю её в углу
за горло беру
глаза водяные щурятся
верни моего отца
обещать ничего не могу
ты сама всегда не у дел
всё привыкла валить на отца
но его больше нет
лучше пусть он у нас останется.
белый шум одолел.
задыхаюсь.
и опять не кончается сон.
или кончился?
одеяло, взвесь тумана за пустырём
надо выпить воды и это переживём
только, если вдуматься, много ли дел осталось?
это сон дурной, я здесь уже ни при чём.
ведь мой папа жив и здоров.
где я? дальняя комната смерти, боюсь её.
но люблю огонь
и всю жизнь любила играть с огнём
из-под полога белая взвесь,
нарастает шум голосов.
когда кончится этот сон.
получается, пью огонь
и глотки мои глубоки.
я бы рада кому помочь,
но долги отдаются долго, на то они и долги.
или самая долгая ночь.
* * *
привыкаешь к бесам
и уже без особого интереса
наблюдаешь, как хозяйничают в квартире,
как за каждым углом создают бездонные дыры,
как вскрывают письма, ломают мебель и прячут вещи,
а в конечном счёте делают ужас вещим:
болезнью на странной почве, значит — без всякой почвы
отведут из под ног — землю, из нёба — небо,
откроешь рот, оттуда бегут коровы.
закроешь рот, а там шелестят болиды.
и тогда бездонные дыры, тогда рискуешь,
из одной бесовщины переходя в другую
из другой попадая в третью с тем же окрестным видом,
ты звонишь знакомым сказать, что ты не приедешь
бес звонит знакомым сказать, что ты их не знаешь:
— позовите свету? какую ещё это,
ожидайте ответа, похоже, что нет светы.
раньше надо было, — хихикнул, — язык вырван.
а теперь вы увидите то, с чего начиналось:
повсюду дыры.
АПЕЙРОН*
всё — это всё:
мужское и женское,
земное, небесное,
прошлое, сущее
и грядущее.
всё — это всё.
оно всемогуще.
1. земля
по каким степям бродила твой предок, мать?
что хотела понять, скитаясь по деревням?
удавалось больше разрушить или создать?
обнимала деревья, кланялась ли камням?
свои острые скулы, красный и тонкий рот
с кем пришлось разделить ей, чтобы пойти вперёд?
где нашла голубую расщелину — вечный лёд,
из которого протянулся наш долгий род?
только нож — или лук и стрелы — брала на бой?
в своем храме языческом кровь проливала, воск?
и теперь задается главный, простой вопрос:
разве она хотела бы стать тобой?
2. вода
черепаха плывёт, поднимаясь из тёмных глубин
на пылающий день, на поверхность из меди и кварца,
чтоб очистить от соли огромного глаза рубин.
разевая космический рот, озирая пространство,
горький воздух вдохнуть — значит быть, значит снова прожить
свою новую жизнь, свою жизнь совершенно чужую:
значит снова соткать, сквозь века протащить эту нить
и потом натянуть, оборвать — но какую, какую!
будут Пушкиным звать, а родителей я подберу,
словно пазл подберу и жену, и друзей, и знакомых.
через тысячу лет станет ясно, что верен перу —
через тысячу лет моё дело и будет готово.
…синий блеск первороден, могуч, безнадежно един,
ослепительный блик, за который никто не в ответе.
нежно спит океан, как ребенок безбрежно любим
и сопит, и лежит разогревшийся в солнечном свете.
3. огонь
только мысли и хватит, чтобы зажечь свечу,
только жизни и хватит, чтобы любить своих.
не хочу быть огнем, хочу быть большим цветком,
расцветать и страдать, ничего не просить у них.
опадать и гореть, опадая, самой гореть,
в полуночии тихо тлеть, озаряя сад.
убивать не хочу, а только бы умереть
и без слёз чужих, без прочих таких наград.
4. воздух
над полем кружился ястреб.
мы шли, обнявшись.
он сказал мне — осторожно, хищная птица.
видишь, как гордо парит?
это потому, что свободен — сказала я.
да, но может напасть — ответил он
и добавил — я защищу.
я защищу тебя.
мне послышалось — я задушу.
глупость, конечно.
но всё-таки я ушла немного вперед.
потом вернулись в дом, поставили чайник.
я отдернула штору, которую он повесил совсем недавно
и снова увидела ястреба, летающего над полем.
спускался вечер, мы сидели под старой лампой,
пахло деревом, из красного угла смотрели на нас иконы.
я рассказывала историю про свою подругу,
которая принесла домой раненого ястреба.
это невозможно! — сказал он.
потом, говорю, уехала из страны.
уехала, всё — только её и видели.
он посмотрел серьезно.
мне стало скучно.
я отдернула штору —
нужно увидеть, что же там, за окном.
над полем кружился ястреб.
* Апейрон (от греч. apeiron — беспредельное, безграничное, безмерное) — единственное вещественное первоначало и первооснова всего сущего (Анаксимандр). Согласно Александру Афродизийскому, апейрон — это нечто промежуточное между землей, водой, огнем и воздухом.
* * *
Я только в зеркале живу,
Когда сверкает наяву
В. Хлебников
как отразился в зеркале жених,
и вышел в дом, откуда ни возьмись,
так наконец-то всё переменилось —
всё встало на места у молодых.
по имени боялись называть:
накрытые столы, их было пять,
он внёс шестой и это божья милость.
невесте жутко наперед смотреть,
как будто нужно скоро умереть.
вода в пруду кипит, бурлит прогоркло.
откуда он пришел и почему,
я в зеркале себя не узнаю.
так верная петля сжимает горло.
и разложили яства на столах,
запели песню, разгоняя страх,
лилось вино в начищенные чашки,
деревья зарумянились к заре.
а зеркало — сверкало во дворе.
и отражало, кто в окошке пляшет.
МЫ
1
ты хоронишь её.
я рядом стою, смотрю.
где бы только взять силы
вынести эту муку.
вспоминаешь, как жили,
как вел ее к алтарю.
я сжимаю твою
холодную, злую руку.
как смириться?
бел от метели
открытый гроб,
но лежит, улыбается,
платье её — цветуще.
неподвижно смотрит,
вижу: тебя зовёт.
как румяны щеки её,
волосы распущены.
мы стоим у её могилы.
пусть лёд и снег
станут веной ручья,
прольются дождем на листья,
здесь имеется всё
и разве что жизни — нет.
мы готовы не быть и ждать,
но никак — проститься.
2
незримое присутствие во тьме
и более ничто не различимо.
ты спрашивал, зачем не сплю, не ем,
но не затем, чтоб выяснить причину.
в чём дело ты прекрасно знал и сам.
всё рушится — прекрасно зная сами,
мы шли в кино, по барам, по гостям
и много разъезжали поездами.
незримое присутствие всегда
преследовало и сопровождало —
переходило с нами города,
заглядывало нам под одеяло.
и снова ночь, которой не уснуть.
я чувствую спиной, дугой аорты:
ножом сквозь масло, через темноту
она стоит в углу и молча смотрит.
3
когда вы будете вместе, настанет мир
на всей земле, навечно, в единый час
и радость, как божий свет, озарит эфир,
я буду смотреть на вас.
когда не захочешь пить из горла вино,
на белоснежную скатерть поставишь квас,
когда наконец сольетесь из двух в одно,
я буду смотреть на вас.
небо порвется от счастья, зарядит дождь
смывая немощь, омоет и память нас.
когда она отлетит — когда ты умрёшь,
я буду смотреть на вас.
НИХИЛЬ
1
серые пальцы — каждый, кто ими схвачен,
будет отмечен грязным, слоистым ногтем.
гиблое дело, если дорогой дачной
мало-помалу грудь ощутит моторы
страха, тот сводит с трассы ладонью фуры,
сила отпустит корни, подденет жилы.
зашевелятся травы, но станут буры
и оглашённый свалится волк в низину:
с мыслью «а дальше?» или «а как же дети?»,
те, что в сырой берлоге прижаты к ногтю.
неподалёку тускло крылечко светит.
кто-то стоит на кухне и варит кофе,
чует, как под окном совещались воры,
но отступили, чтоб разогнулись пальцы,
ноготь нажмёт на пульт, народится город,
серый, как труп, как новое постоянство.
2
она жила возле школы и рядом с кладбищем
каждый раз, когда она проезжала кладбище на автобусе,
находился кто-нибудь, кто подумает:
«она навещает родных, похороненных здесь,
потому и стали от боли серы её глаза»,
а она просто возвращалась с дачи домой.
(это было вовсе не раз и вдруг,
это был её личный порочный круг)
всякий раз, как она миновала школу
и толпа озорных, семицветных детей окружала её,
чтобы сразу бежать подальше — после уроков,
каждый прохожий думал: «где-то здесь и её ребёнок,
ведь недаром серы от давней заботы её глаза» —
а она просто возвращалась к себе домой.
(это было вовсе не раз и вдруг,
это был её личный порочный круг)
заходила в дом, запирала дверь за собой,
разминала серые пальцы, сушила травы:
«как бы там ни было, люди конечно правы.
школа и кладбище — всё это путь домой»
* * *
похоже, опять пора
быть выпитым из ведра
разгуливать до утра
свободнее, чем ветра
и вновь достигая дна
свое получить сполна
смириться, что ночь длинна
ждать лучшие времена
не слушать чужой совет
смотреть на парад планет
ни жизни, ни смерти нет
ни жизни, ни смерти нет
БОЛОТО
памяти Сергея Королева
человек должен быть свободен
или нечто в подобном роде,
но когда переходишь вброд,
получаешь наоборот.
если честно, тогда — навыворот,
торфяная труха за шиворот
и по локти увяз, идёшь,
разгребая ложь.
мокрая клейкая много речной травы
скользкая рыба и неизвестно что
листья кувшинки мошки лягушки пни
водоросли росли, но не доросли
чтобы теперь меня утащить на дно
возле любого мрака ищи просвет
я не болотный, я же в любой момент
радость поборник правды внутри костёр
а о серёже — это не разговор:
— я знаю, что болотные огни
невыносимой истиной полны.
я знаю, что болотные огни
от человека вчуже далеки.
я знаю, что безумные вольны
расцвечивать болотные огни.
мы — не огни, но с ними мы равны
перед лицом ужасной глубины.
тут заметит другой:
— если всё объяснить возможно,
как оттуда вернуть серёжу?
* * *
сквозь чернозёма влажные узелки,
завязь ветвей.
косточки птиц, мышей, раздвигая мхи,
только быстрей.
это лежащее на глубине глубин,
кто-то украл.
сквозь нутряные всполохи, сквозь лучи
свежий оскал.
то ли над головой пробиваясь вверх,
движется смех.
перегони же, пока я тебя узрел,
мой человех,
видящий на затяжном временном пути
агни огней.
сжатые очень крепко судьбой в горсти,
преодолей
ВА
1
еще помнили пальцы бодренькую резьбу,
еще алыми были от сжатия по краям.
этот ключ настолько похож на его судьбу,
этот ключ не подходит всяким чужим дверям,
этот ключ — от дома. ванечкин обыскал
все пространство треклятой прачечной и вокруг
зине свой телефон оставил и наказал,
чтоб она позвонила, если отыщет вдруг.
и решил еще раз пройти маршрутик туда-сюда
от работы до дома привычные семь минут.
2
шел все дальше от дома ванечкин идиот,
с каждым шагом трудней вспоминая, зачем идет
по привычной дороге, по улице тихой вдоль.
и когда всё ушло, осталась брюшная боль.
он зашел в больницу, сказал себя посмотреть,
что опять беспокоит эта, ну как ее
и ему подсказали — язва, он знал себя,
но поклясться мог, что не слышал подобных слов.
а когда медсестра спросила, кто он таков,
после долгих раздумий выдавил только «ва».
3
ва лежит на каком-то крыльце, растревожен сном.
исчезает чувство, что мир его неделим,
будто жизнь он прожил как есть — целиком один,
ему снится входная дверь и жена с ключом.
и жена объясняет: ванечкин, ты в беде
я ведь знаю, что лежит у тебя в столе
сколько раз любил, изменял и был разведен.
знаю каждую родинку, знаю тебя всего.
а потом — резкий свет, рывок из последних сил.
ва сидит на крыльце, понимая, что всё забыл.
* * *
в конце концов, мы все живем во сне.
и это повторялось многократно:
ворочается на седой волне
шум голосов, сменяющийся ватой,
когда выходишь в лето из метро
тверской бульвар, зеленый и щемящий
трамвай — зенит, он желтое ситро
бежит сквозь жизнь, потерянную в чаще
твоих зрачков узорчатых камней
хотя они вершат свое вращенье
вокруг меня, ты не ответишь мне
поскольку это всё — стихотворение
банальщина твоя или моя
родная суть, возвергнутая в дело
пространство между буквами редело
протиснувшись, кентавр побежал
трамваю вслед, в копытах жил коралл
кентавр, как прекрасно это тело
но мы как будто им разобщены
пока трубят гранитные слоны
из-за деревьев хищно смотрят гунны
ты что-то достаешь из-за спины
ты ножик достаешь из-за спины
чему-то усмехаешься безумно
но я не вижу, что в твоих руках
но я не вижу смерть в твоих руках
тверской бульвар зеленый и щемящий
я вижу, что ко мне ты сделал шаг
я думаю, пусть будет как-то так
и ты уходишь дальше в чащу, в чащу.
* * *
поехали ко мне, ведь бога нет.
пусть этот ускользающий фрагмент
и будет окончанием секстета.
ты бросишь сигарету на карниз,
отяжелеет и сорвется вниз
как ягода дозревшая комета.
на высшей ноте оборвется звук,
тем самым размыкая пьяный круг
и ухнет отголосок в поднебесье.
в последний раз я на тебя взгляну,
мне в путь босой по рифовому дну.
так музыка прощается с оркестром.
АНТАЛИЯ
вдоль дороги крутой у горного серпантина,
где доносится тихий шелест утеса выше,
танцевали, искрясь, темно-синие палантины,
темнота проплывала, вздрагивал остров мыши.
грозовые нити сшивали собою ткани,
оставляя везде дорожки златого света.
все вокруг жило, само о себе не зная,
только чувствуя как призвание, как примету.
на деревьях замолкли птицы в огне лимонов,
а надутые апельсины почти взорвались.
в руку сунул прохожий искренне, мимоходом
голубой цветок, который искал Новалис.
* * *
я подумала о тебе:
отрубился свет,
птицы столкнулись в небе
и началась гроза.
я подумала о тебе:
вышла из строя техника,
миксер стал биться током,
а фен — дымиться.
я подумала о тебе
и горшок с цветами,
годы стоявший на полке,
сорвался вниз.
я подумала: все неспроста
движется, как бы ведет к развязке.
и вот однажды
я подумала о тебе:
ты сам предстал предо мной.
это было страшнее всего.
тогда я решила, что больше не буду
о тебе думать…
я подумала о тебе.
* * *
Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!
Ну так как ты — вообще не стоит — жить.
Д. В.
в его ладони виден леc
такой раскидистый и синий
где кто-то замерший исчез
среди могучих, резких линий
ещё заметен общий крен
большая тяга преступлений
пересыхание растений
неутолимое веселье
былинкой в каждом ноготке
чутьё житья не отменить
желанием черпая силу
уйдя, не отблагодарить
и бесконечно быть любимым
из медлить следует истлеть
раскаяться, как провалиться
ему все сущности даны
и поездом, и проводницей
и станцией, и угольком
и облаком
и дымом синим
когда вы этого просили
держитесь или огребём
а я держу ладонь его
и не дрожу, а только вижу
как ослепительно недвижим
лес, поглощаемый огнём
ДАЛЬШЕ
1
поселиться в твоей стране
не сличая дней
на дорогу свернув
спокойно пройти по ней
друг на друга глядеть
улыбчиво, молчаливо
и укутаться в свет
но вымолить оберег
но зимой построить ковчег
из большого снега
и уже не терять
поверить в любовь совсем
предаваться ей
в округе домов семей
навещать друзей
возвращаться с работы в семь
проломить кровать
уборкой квартиры всей
обнаружить иные смыслы
а когда чуть-чуть уставать
то смотреть на снег
выходить на свет
молиться на оберег
и сойти опять
с ковчега на снежный брег
и друг другу врать
что не тянем такой жизни
2
или наоборот, переедешь в мою страну
и увидишь, как та вина отойдёт вину
проливая его, ты будешь прощён однажды
но мы выйдем наружу, встретим других людей
и они нам раскроют суть подрывных идей
и поведают, как жара переходит в жажду
мы изменимся, даже очень, и от измен
занемеют руки, ноги очертит мел
бог изменится тоже, больше не очень страшный
и тогда ты бесцветно скажешь — давай сбежим
разве не было много лучше дожить в глуши
мы вернёмся, а дальше будет уже не важно
* * *
можно ли вообще кому доверять, когда
любовь — это дым без огня, тишины вода
или дар, который я не могу отдать
оставаться верной себе самой
повелел не отец небес, а земная мать:
«без огня тяжёлый горячий дым
никому другому, родному хоть
не смотри в глаза, не подай руки
а не то водой разольётся плоть
вознесёт над кровом, как господин»
этот дым любви удушающий
от него обычно корчатся на полу
предупреждаю, не следует доверять
не послушаешься — труба
«после никогда только слово «да»,
все равно ты впустишь любовь сюда»
ни огонь поймать, ни воды набрать
постижимый бог — ощутима треть
и не доверять, и просить опять
непростое счастье в себя глядеть.
РАЗОРВАННЫЙ СОСТАВ
— Господи, это я мая второго дня.
— Кто эти идиоты?
— Это мои друзья.
Борис Рыжий
Скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты
народная мудрость
пропето, пережито вместе
всего и не пересказать
поднимем пыльные скрижали
и встрепенётся время вспять
состав, который разорвали
но оставляли на вокзале
поскольку некуда девать
1
когда набежали тучи,
то ушли под навес из древесных крон
у железнодорожных путей.
на влажной, туманной траве
четверо букв-людей — а., б., в., и я
сидели, прижавшись друг к другу,
слушали перестук —
так дождались утра.
2
в пустом вагоне они на меня кричали:
— нет, ты пока не умеешь писать стихи!
слог и рифмовка вовсе не идеальны,
силе духа тоже пока ещё нужно крепчать.
помни — поэзия — дело мужское, кровавое.
не обижайся, смело иди в бой,
если решилась, превозмогай боль.
всё потому, что мы ехали выступать в рязани.
несколько лет спустя строгий редактор сказал:
— ваши стихи нравятся только вашим друзьям.
— о! — просияла я. — это немало.
3
было время, когда у меня начались истерики
из-за проблем в учёбе и личной жизни
я просто смеялась тихо, до хрипа в горле
и никому не рассказывала причины.
— эй! — возмутился б. — что с тобой происходит?
слушай, мы же тебе не чужие люди,
так что не притворяйся, что всё нормально,
ведь сообща ничто не бывает сложным.
ты расскажи о том, что сейчас тревожит.
хочешь — просмейся, хочешь — лей слёзы вёдрами,
с нами вообще можно делать всё, что душе уго…
внезапно позади нас раздался голос в.:
— спорим, я сейчас залезу на эту сосну?
— даже не думай!!!
но было поздно. он уже залез.
4
однажды я заявилась к а. на работу
и прямо с порога стала молить его
уйти сегодня гораздо раньше обычного.
— такая погода. — я ныла — и хочется есть!
а. знал, что я на мели, потому сказал:
— ну хорошо, накормлю тебя чебуреками.
у меня как раз осталось четыре сотни.
мы отстояли большую очередь, заказали:
два чебурека с бараниной
два шоколада горячих
два чебурека с сыром
два салата мимоза
гренки
два пива — чтоб оттенить шоколад.
а. полез в карман и вдруг обнаружил, что деньги пропали.
что же делать? стали звонить друзьям.
разбудили б., который пошёл мыть голову:
«домою вот и приеду»,
— это ещё три часа — ворчал а.
в. взял трубку не сразу.
когда взял, то долго расспрашивал.
он не мог поверить, что если он не приедет,
то нас заберут менты и побьёт охранник.
через час в., конечно, уже был на месте
через три часа — б., он привёз знакомых и китаянку.
в общем, беда миновала.
мы с а. знали: за всё в жизни нужно платить
и были рады, что в этот раз друзья заплатили за нас.
5
уже не помню, снова куда-то ехали.
с нами в пути был мой хороший приятель.
он подошёл ко мне и шепнул на ушко.
— ну и друзья у тебя, прямо сила природы.
и наблюдал за в., что сидел у окна вагона
прислонившись к стеклу, в. глядел в поселковые дали
в его тёмных зрачках отражался невидимый космос,
оживавший от прикосновения взгляда к предметам.
— так ты хочешь знать, о чём думает друг мой, вот как?
что в его морозилке дома скучает водка.
что сегодня футбол, решающий матч в финале
что жена и любовница — обе ему изменяют.
мой хороший приятель был очень разочарован,
но я всё же была довольна своим ответом.
ведь мои друзья — настоящая сила природы.
мне казалось тогда, что я её знаю лучше
всех, кто c нами живёт на одной планете.
6
— только не смей говорить жене. — сказал в. —
если узнают ещё и об этой связи, меня убьют.
в. продолжал:
— не плачь. это ты сама виновата.
ты испортила всё недоверием, жаждой власти.
хочешь быть в эпицентре внимания, пуп вселенной
и не только мне, друзьям надоели ссоры.
— замолчи — я сказала. — я тебя ненавижу.
в. отрезал:
— потому что не надо было лезть. в мой телефон.
с кем хочу, с тем и сплю.
водитель внимательно слушал
растущую пустоту.
7
в екатеринбурге памятник клавиатуре
выглядит, как огромные клавиши на газоне
там пили мои друзья — видела их с холма
этот холм был, в общем, даже почти пологий
но в тот день роковой он был мокрый после дождя.
так, поскользнувшись, я полетела вниз
(как я крутилась, крутятся разве что на углях в аду)
и приземлилась на колкий, вонючий гравий
под ноги двум парням, проходившим мимо
— девушка, всё в порядке? — а я рыдала.
я до сих пор не знаю, как уцелели кости.
но порвала колено, щёку, ладони, кровь
медленно проступала и очень больно.
я друзей позвала, они видели что случилось,
но когда они подошли, обомлела — они смеялись.
«как смешно ты свалилась под ноги тем ребятам,
как большая звезда, упавшая прямо с неба».
я тогда, конечно, обиделась — это правда.
но прошло уже много времени, стало легче.
наш состав разорван, но как там было: оставь обиды,
укрепляй силу духа и после боя — уже не больно.
* * *
те, которые всегда с краю,
обращают лицо и руки навстречу свету,
потому что они идут по дороге рая,
ощущая сердцебиение человека.
огонечек тихий — мал золотник, да дорог.
превращались в людей, входили в дома и села.
им казалось, уже находятся у порога,
звон искали везде, оказалось, что наверху он.
далека дорога,
всю жизнь раскрывать объятья.
слышно сердце звенящее разве не человека.
кто сидит наверху от зимы до зимы на грани,
неподвижно прикрыв глаза ледяной рукою.
до горы далеко, а мы по дороге с краю.
поднимаю тебя.
развеемся, замирая.
оставляя его в покое.
КАЧЕЛИ
каждое лето качели
возле тополя и камелий.
приходи покачаться,
красивый мальчик.
синий, зеленый, красный —
запылилась, облезла краска.
это значит, можно садиться.
я качели — ты мальчик.
итак, начинаем отсчет:
сколько хочешь узнать наперед,
столько раз и качнись.
происходим во имя её:
распускается новый букет, начинается жизнь.
ты давай оттолкнись посильнее.
как даруют родители детям,
голосит победившее войско,
затихает благая девица,
над опушкой взлетают пичуги,
маков цвет вылезает из горла,
пробегает пастух по нагорью —
так и мы поднимаемся выше, туда где легко.
но пастух не находит овечки.
за пичугами выше и выше.
маков цвет замирает и меркнет.
ты боишься и хочешь спуститься,
а девица тебя не боится.
войско видит, что город разгромлен
и родители плачут по детям.
говоришь, что устали ноги.
отчего ты не хочешь остаться
и еще на мне покачаться?
ты домой по кирпичной дороге.
одеяло твое одуванчиками расшито,
а над ними летит стрекоза
и стрекочет кузнечик из ситца.
просыпаясь ночью, почувствуешь:
ароматы травы и озона.
испугает мой зов,
этот слабый железный скрежет.
но пока засыпаешь, вместе с тобою
спят все твои друзья:
одуванчик, кузнечик из ситца и стрекоза.
то, чем ты обладаешь в уме,
я имею взаправду:
мимо скачет кузнечик,
задевает крыльями синяя стрекоза.
но тебе всё равно, возникает вопрос — зачем
я являю собою себя,
для чего нужны качели без седока.
над поселком клубится туман,
покрывая былые грехи.
загораются звезды в пруду
и бегут водомерки по ним.
мерный скрежет отсюда-туда.
подо мной, облетая, живут
отрешенные одуванчики-стратосферы.
* * *
«остановите яблочный побег», —
шептали дети, в окна пролезая.
там напряженно вглядывалась вверх
горящими закрытыми глазами.
высвечивала ими каждый звук,
пыталась опознать, а вдруг? — и точно:
ночное, наливное, на весу
раскачиваясь, яблоко грохочет.
до боли надуваясь изнутри,
от жидкой, сочной мякоти трепещет
и кожица натянута, как щит.
а ветка накренилась, но молчит.
но отпускает, чтобы стало легче.
и ей самой, и дереву всему,
и детям, уходящим в темноту,
где люди так похожи на побеги —
на яблоки, на яблони в цвету.
* * *
один глаз не похож на другой.
нет, совсем не похож.
один глаз — белёсый, слепой,
другой замечает ложь.
один глаз безголосый кит,
другой о тебе кричит.
один глаз подбивает другой
вылезти из орбит.
* * *
колесо фортуны, крутится колесо,
разгоняется всё быстрее, свистит, гремит —
зачинает силу, плавится на весу,
колет хризолит.
приближаясь вплотную к сущностному нулю,
расширяется, забирает его в живот.
кто появится, озолочены наперёд,
но в большом долгу.
и не сказочка обо всём, а взаправду — всё,
новый пленник блаженно бредит в кругу оси.
колесо фортуны, катится колесо.
господи, спаси.
ВТОРОЙ ПИЛОТ
рассветает во мне, я серые скалы помню.
что такое там возникает, когда теряешь,
родниковой водой утекает сквозь пальцы словно.
пролетаем над полем тающим, мимо кладбищ,
на такой высоте чего бы еще хотелось.
— я пришел, открывай, Андреас.
пролетаем опушки, зеленые ветви вижу,
отчего-то совсем не хочется верить смерти.
говорят, сюда приезжают, красиво летом.
а назавтра люди прочтут про меня в газетах.
— Андреас, открой кабину, мы все убьемся.
резкий свет, это мы пролетели напротив солнца.
среди леса домишко почти что и незаметен,
а про нас прочитают во многих таких газетах.
он стоит, деревья домик заворожили,
— прекрати, здесь женщины, дети, мы все погибнем.
дом как раз такой, в котором когда-то жили,
ты носила яркие платья из легкой ткани.
но теперь пролетаем мимо, здесь только скалы.
что такое там возникает, когда теряешь.
направляемся вниз метеором, звездой, кометой,
представители стран, они ничего не знали.
— прекращай сейчас же, люди не виноваты.
а когда решил стать пилотом, не зная словно,
родниковой водой утекало сквозь пальцы что-то,
рассветало во мне, но серое только помню,
я не знал, а потом расплата, платить не больно.
— открывай, довольно.
нет, я не знаю, что там.
* * *
всем тем, чья жизнь отправлена под спуд,
за исключеньем тех, кто никого
не потерял и ничего живут
(и что-то с ними всё-таки не то)
так сложно угадать прямой маршрут
от сердца к сердцу, разум обходящий,
но всё-таки единственно возможный
тем всем, кому ни съехать, ни свернуть.
* * *
поздравляем, вы выиграли время —
наиболее ценную штуку в жизни,
так что кирпич упадёт не на вас, но чуть-чуть левее
из-за сильного ветра, пониженного давления.
по кирпичной причине сегодня погибло
в городе эм пятьдесят человек,
а вы — нет.
не ищите в этом сакральный смысл
вас отобрал генератор случайных чисел
такая у нас лотерея
время покажет, кто вы на самом деле.
* * *
открывая бессонницы чёрный ящик
разбирать варианты того, что случится дальше
например, ты уйдешь от жены, мы уедем в Польшу
будем жить с паспортами новыми именами
открывая бессонницы чёрный ящик
обнаружить там полутёмный зальчик
где собрались все те, кого я забыла
девочка мальчик девочка мальчик мальчик
открывая бессонницы чёрный ящик
размышлять о личностной сверхзадаче
в черноту глядеть, надолго себя заставив
думать то, чего не исправить
открывая бессонницы чёрный ящик
попытаться закрыть бессонницы чёрный ящик
не получается, видно петля слетела
или не уместилось лунное тело
* * *
соцветие
фиалки на столе
сжимается
в округлость междометья,
а лепесток
окажется вовне,
покроет след
и станет незаметен
и не увидеть,
кто идет сюда
прозрения сбиваются,
растают
какой позор?
такого не бывает
«почти не контролирую
тебя»,
смешной укор,
но выйти на балкон,
но тот, кто был,
он был уже прошедший ―
дознается,
предчувствую его
дыхание
в уснувшую скворечню
но тот, кто есть
не ждет того, кто был ―
раскинулся
лежащим на кровати
он преуспел,
он из последних сил
последнему соцветию
заплатит
* * *
разрушение притекает к любой судьбе.
не могла удержать собой — не была в себе.
на прощание расписал горицветом склон,
пока выдалось мне видение-полусон:
точно я превратилась в звук,
ничего вокруг.
в сжатый беззвучный крик,
укрощенный миг.
или хожу потеряна сатана,
или стою запечатанная стена —
мёртвый материк.
набежало зверье, шумело со всех сторон
разбудить, поведать: уплыл, улетел, ушел.
и берёг, и растил, и верил — учил всему,
а сейчас гляди, бросает ее одну.
да и принял бы кто такую к себе вообще? —
подле мира стою, навязчивый гость в плаще.
всё уменье: врасти корнями, покрыть корой,
или с демоном жить в ущелии под горой.
я закрыла глаза, чтоб голос летел быстрей,
вышел шепот силен и светел:
возвратись со мной раскачивать суховей,
из лесных камней вытачивать снегирей,
уходить под воду смотреть на могучих рыб
или в прятки играть среди ледниковых глыб.
возвратись со мной воспитывать сыновей,
возвратись поджигать планеты.
ничего не ответил ветер.
тот же час превратилась в звук,
никого вокруг.
сжата в беззвучный крик,
укрощенный миг.
побрела как есть — потеряна сатана.
так осела грохотом каменная стена.
мертвый материк.
* * *
раньше цветы тянулись к моим ладоням,
теперь вянут, вжимаясь в землю с моим приходом.
смотрю на свое лицо, будто впервые вижу.
господи, ты не знаешь как его презираю,
бледное, изможденное и кривое.
я тебе, господь, говорю такое:
ничего не бывает, поскольку всё умирает.
не сердись, пожалуйста, повремени с ответом.
полагаю, нам будет лучше молчать об этом.
* * *
говорила себе кора,
многоточия тихий хруст.
на ее оголенный вздох
обязательно оглянусь,
подойду, оботру травой
по ладоням бегущий сок,
укрывая сухой землей
говорящий себе листок.
SONG
у тебя есть страна,
чтобы ее исправить.
у тебя есть власть,
чтоб за нее бороться.
у тебя есть войны,
чтоб навести порядок.
у меня есть солнце.
у тебя есть выпивка,
чтоб от всего забыться.
у тебя есть игры,
чтобы не стало скучно.
у тебя есть время,
чтобы остановиться.
у меня есть птица.
у тебя есть женщина,
чтобы тебя ласкала.
у тебя есть дело,
чтобы найти опору.
чтоб ощутить себя,
у тебя есть тело.
у меня есть — слово.
ПЕСНЯ КРОВИ
1
эхом
пустым
обрезным стеклом
повторяя того, кого
намекнул — звени
раскаялась — умолчи
ведь утрата я окончательна, искони
и насквозь пробивают солнечные лучи
подпирая свод
лучик полая кость
и держится как бокал
по нему подступает кровь
приливать к вискам
если ты меня умолчишь
если не поднимусь с колен
неизвестно, что
ожидается вслед за тем
дом казённый
пустые хлопоты
белена
я равняется ты
и нет никакого я
но взошёл еле слышный звон
на исходе слов
и не твой, только мой мотив
запевает кровь
2
кровь поёт в голове
неужели я
ещё где-то есть
звук ломается
перебирает жесть
пробивай костями солнечные лучи
ещё не абсолютно ты
не успел убить
эхом кровь звенит
болит голова трещит
перестал держать
мне надо бороться
кружим
хорошо в этой песне
так буду звучать —
звучи
если нет, значит мне же хуже
* * *
будешь ждать — попадёшь,
откуда неважно: есть.
всё возникнет, появится,
сразу не окликай.
подожди, пока Богородица
скажет: «здесь»
а потом по ручью,
околицей выйдет в рай.
ты решишься на скорый шаг
и пойдешь за ней,
чтоб разведать дорогу
следом, наверняка.
раздирая зеленый мрак,
соберешь репей
и поранишь руку
в зарослях ивняка.
а когда вы придете,
будет уже светло
вам навстречу раскроются
огненные цветы.
скажешь ей: Богородица,
вижу, что всё — одно
и тогда разрастется свет,
и войдут они.
на челе их вьются венки
виноградных лоз,
столько в них алых ягод,
сколько умерших лет.
будут щеки молочный цвет,
но потоки слёз.
и молчание будет вопрос
тишина — ответ.
* * *
мир белая твердь.
и корчится, и дробится,
как будто мужчина
в попытке родить ребенка.
не хочешь — не верь,
зима побрала столицу
и лишь потому
засвечена фотопленка.
сон больше не жизнь.
мерещится бой капели
на фоне глухой, нелепой
молитвы богу:
поменьше бы параллелей,
да зверя в теле.
побольше любви, терпенья
и сил в дорогу.
все дай, передай,
реши за меня, напомни,
как в этой матросской робе
мутит, не спится.
причина тому —
зима побрала столицу,
все в мире циклично.
горе в его утробе.
* * *
о, прекратись
увлекая в беспамятный бор
ускользающим днём
настоящее имя своё
различая лицо столько раз
в отраженьях озёр
всё равно не признавший себя
превратись
изначальная тень
или трутень, ползущий назло,
что отброшен туда,
где зачаток движения
о, если ты — человек
то я — дерево, полное слов
и янтарных часов
назовись
мы с тобою отныне и впредь
сопредельны душой
рождены вне себя
и грибом, и росой — стань собой
безразличной пчелой
васильком, опыляемым ей
хищным оком дождя
пожелавшим ходить по воде
прекратись
этот паводок медленно
вылей в потоп
а потом поднимись
лёгким телом, пречистой грядой
и стремительно вниз
ускользая в беспамятный бор
различая лицо
позабывшее имя своё
о, зеро
САТУРН
явились боги
их было незнамо сколько
не жило люда, чтоб их увидеть
или потрогать
сошли в низину, разлили море
сложили горы
и стало небо воздушной былью
земля-землёю
ходили долго, ходили вместе
держась любовью
от их поруки и стала тела
рука-рукою
глава-главою, но были рядом
и были боги
и долго-долго их было много
незнамо сколько
но каждый вырос земля-землёю
самим собою
и очень тесно и мало места
им стало больно
и зашипела кипящей кровью
война-войною
и поделили промеж собою
своё-чужое
река-рекою, трава-травою
звезда-звездою
от века к веку от брата брату
не переходят
червём могильным точить во гробе
проклятье рода
один из братьев захватит гору
убьёт другого
захочет больше, и будет выше
других собою
и были боги, а стало поле
седое поле
большое горе, но светит солнце
покой-покоем
последний вечный к нему тянулся
рука-рукою
надев победный горячий обруч
венец округлый
глава-главою, война-войною
он стал сатурном
* * *
два каменно-серых льва,
взаимнооткрытый зев.
очнувшиеся едва,
сливаются нараспев.
вгрызаясь в соседский хвост,
солируют чистый джаз.
усиливая мороз,
хрустит неподвижность ваз,
что силятся пополам
разбиться, гремя, как гимн.
означенный догола,
мир видится назывным.
не дрогнет его глава,
когда перейдут на вы
два каменно-серых льва.
сдались ему эти львы.
* * *
над головой золотая цветет омела,
из под ног вылезают черные василиски.
за прозрением больше нет никакого смысла.
кто подумать мог: пичуги на дне оврага
пропоют для жен, собравших его же кости
в холщевой мешок, повсюду речная влага
и ружье заберут себе дорогие гости?
«если страшную воду пью, не могу напиться,
окропите хотя бы только мои ресницы»
тотчас грянуло точно в сердце металлолома.
браконьер погиб от звука раската грома.
* * *
так всегда говорил, будто твои слова
грызли друг друга, как звери в глухом лесу.
теперь иду, с собой ни веревки, ни топора,
лишь твою голову я в котомке своей несу.
голос родной и тихий «как там твои дела»
рвется сквозь ткань, сплетается меж ветвей
голых деревьев бульвара. ветреная юла
крутится среди жирных, чопорных голубей.
где ты, ребенок? резко голову повернуть,
ткань под рукою пульсирует и кровит.
нет никого. лишь тот, кто продолжит путь.
только дорога, верная как гранит.
ТРОПАРЁВО
1
очарование вечноживой вопрос
запахом крови бродит в тени деревьев,
погоняет лодку, качает веревку-мост.
раздувает огонь, сжигая его поленья.
опадает капелью, заглядывает в окно
твоего вагона — едешь начать сначала.
при заходе в ночь становишься невесом,
замещая большое темным, святое малым.
постучать по дереву: как бы не сглазил кто
и не отнял то, что нажито здесь годами.
но когда бы так, тогда распущу бутон,
будет стоить иных попыток хватать руками
то очей разрез, то шрам, то родимый знак,
то изгибы рук — создание дней прошедших.
затяжной июль, потерянный твой башмак,
на окраине леса всполохи сумасшедших.
попытаться очарование превозмочь.
по частям вырывать из целого эти клочья,
уезжать туда, где жертву не видит ночь,
но всегда приезжать туда, где не видно ночи.
и нельзя понять, сжимаются все сильней
голоса, горящие синим во тьме провала
или алый бутон смеется, как воробей
от того, что со мною стало.
соберись и снова пройди по святым местам,
распуская рек рукава, собирая тучи,
создавая день, дающий простор словам,
набирающим силу в дождь — оборот созвучий,
посреди воды оставляя пустой проспект,
чтобы все могло опираться на верный принцип,
неделимый на чет и вычет, на да и нет:
пусть случается только то, что должно случиться.
2
пусть случается только то, что должно случиться.
сквозь потоки воды прорывается память ночи,
заставляя плеяду ветвей разделить единство.
только тени дерев становятся все короче.
только стоны качели, скрип у небесной двери,
купола у внезапной церкви сгорают синим.
оставаться всегда растерянным и красивым,
продолжать раскрываться, будто живешь впервые.
замещая большое черным, святое мелким,
проводить черту цветной меловою стрелкой,
зажимать руками кровящие перепонки —
быть предельно простым ребенком, любить ребенка.
так озера становятся глубже, а воды чище,
так бывает и это зовется духовной пищей:
что уходит — уйдет, оставшееся вернется,
нареченным очарованием обернется.
ПЛОЩАДЬ ПРЕОБРАЖЕНИЙ
1
«в легенде говорится: небо пало
кусками осыпающейся сини,
дотоле было темным покрывало,
прибитое блестящими гвоздями,
которое стремительно чернело,
когда лисица тихо пробегала
по травам, по извилистой дорожке,
неосторожно морду поднимая
к той белой плошке, что звалась луною.
в то время люди часто повторяли,
мол, «под луною ничего не вечно»,
но правда в том, что и луна не вечна,
как это очень скоро оказалось.
и всё пропало после дикой вести,
и кончилось, и заново родилось.
а если станешь вспоминать былое,
то будешь стерт из памяти вселенной», —
досказывал мой друг категорично.
кальянный дым шел вверх в пустое место.
но я решил, что я представлю небо,
как будто бы оно не умирало.
2
душа, остановившись, угадала,
что ночь уйдет и будет слишком рано
для нового маневра или город
с преображённой площади погонит
так, затаив дыхание, взлетела
тягучий дым крылом перемежая,
растущая, дрожащая, живая
явилась пустоте совою белой.
с больших высот мерцающего века
лисицу видела — ту самую — она
смотрела, избивают человека
и ничего поделать не могла.
3
здесь рос отец, был дом потом снесен
и бабушка ходила через сон
к ручью и дядя стягивал ботинки,
поставив рядом свой магнитофон,
не видя надвигавшихся из леса
людей, он был тогда еще живой.
молитвенно раскачивались ветви,
смотря на них в окно, сидел мой дед,
за письменным столом, почти в обед,
он клеил марки, дядю дожидаясь,
нетерпеливо записи листал,
а дядя все никак не возвращался.
4
и где я был, но где я только не был.
я плыл, умытый древней бирюзою,
сидел в саду, бессмысленный и пленный,
увитый виноградною лозою.
как статуя второй императрицы
пил кофе по утрам почти спокоен,
отчаявшийся заново родиться
любимцем, наблюдателем, изгоем.
предупреждали: ничего не вечно,
не верилось, пока не жизнь другая.
дрожащая, летевшая навстречу,
меня само уже не узнавая.
СЕЙЧАС
1
белый цвет облекает прохладное тело чайки
в беспокойную грусть, усталость больших размахов,
нарастающим штормом взбитую пену далей
в долгий вздох затуманенный, сладко-солёный запах,
обесцвеченный взрыв, берущий своё в начале,
где сомнительный рейс объявлен, а мы пропали,
остывает нагретый камень — ладони слепок
и замрёт возле самого дна ожидать ответа.
полотно водяное дыбом летит навстречу,
это смерть, и волна взмывает полураздета —
в телефонной ракушке стихло, такая вечность
побратима скорее воина, чем поэта.
2
но если мы о разном говорим,
давай побудем кем-нибудь другим
и станем говорить о том же самом.
ты думаешь: прими меня таким,
а горы заволакивает дым,
плывущий вдоль притонов-ресторанов.
я говорю: прими меня такой,
что нужно жить сейчас, а не потом,
ты слушаешь, потерянно киваешь.
мне верится, что я тебя приму
и почему-то чувствую вину,
но всё-таки её отодвигаю.
* * *
чудеса закончились, стало тревожно тихо —
это жизнь подкралась на цыпочках вдоль ограды.
за оградой сидела я, не встречая лихо,
но читая книгу в тени городского сада.
тогда жизнь подошла вплотную и пёсьей мордой
потянулась меня сожрать сквозь тугие прутья.
пусть она ядовито хрипела — иди работай,
я позволила только страницу перелистнуть мне.
а потом жизнь ушла и долго не появлялась.
я как прежде читала книгу, смотрела в небо.
я гадала по строкам, сколько же мне осталось —
я скрошила воронам остатки ржаного хлеба.
я читала снова и снова, гнала усталость.
я звонила маме, плакала и молилась.
когда жизнь вернулась, мало не показалось.
но у книги конец такой, что тебе не снилось.
